Как заяц сапоги съел Михаил Михайлович Пришвин Мои тетрадки В сборник «Зеленый шум» известного русского советского писателя M.M. Пришвина (1873–1954) вошли его наиболее значительные произведения, рассказывающие о встречах с интересными людьми, о красоте русской природы и животном мире нашей страны. Михаил Михайлович Пришвин Как заяц сапоги съел Нынешний председатель колхоза в Меринове Иван Яковлевич – великий мастер подвывать волков. Суеверные люди думают даже, что если нет в округе волков, на его вой приходят и отзываются. В этом охотничьем деле он был учеником известного по всей нашей области мага и волшебника охоты Филата Антоновича Кумачева. Проезжая на днях возле Меринова, мы завернули к председателю чайку попить и кстати узнать, благополучно ли теперь поживает друг наш Филат Антонович. Так пришли мы в избу, поздоровались, сели за стол и, конечно, с охотником то-се про охотничью жизнь: что в начале войны охотничьи ружья почему-то отобрали, а теперь вернули, – не значит ли это, что война скоро кончится. – Вам-то, Иван Яковлевич, – спросили мы, – вернули ваше ружье? – Вернули, – сказал он с горечью, – только поглядите, в каком виде вернули. Мы поглядели на свет стволы – ни одной раковины, и только в левом патроннике две, не имеющие никакого значения царапинки. Ясно было, что царапинки были предлогом, чтобы похвалиться перед нами уходом своим за любимым ружьем. – Такое ружье, – сказал хозяин, – и такое обращенье. – Царапинки не имеют никакого значения. – Вам это царапинки, а мне раны, – ответил хозяин. – Это ружье дорогое, – поддержала мужа жена его Авдотья Ивановна, – это ружье стоит, пожалуй, рублей тысячу двести. – Что-о? – огрызнулся хозяин. Жена поняла по строгому голосу, что ошиблась, и стала заботливо вытаскивать муху из меда. А Иван Яковлевич покачал головой с ехидной улыбкой и сказал своей почтенной и любимой жене, что не бабьему уму судить о таких вещах, как охотничье ружье, и что есть вещи на свете драгоценные, и есть, которым и быть не может никакой цены. – Это ружье, – сказал он значительно, – вещь неоценимая, мне подарил его сам Филат Антонович Кумачев. И тут мы с большой радостью узнали, что не только жив и здоров наш старый друг и охотник, но еще и ведет за собой самый отчаянный партизанский отряд из своих друзей-охотников. – В такие-то годы! – подивились мы. – А что ему годы, – ответил Иван Яковлевич, – на то и есть мужественный человек и герой, чтобы годы свои красить. Не берут его годы. Председатель наклонился в сторону подпечья и сказал туда, в подпечь, тихо и ласково: – Руська, Руська. И как только вымолвил председатель это слово, из-под печи вышел здоровенный матерый заяц-русак. – Вот, товарищи, – сказал Иван Яковлевич, – этот заяц – не простой русак. Прошлый год я поймал его, – был меньше кошки. Держал в кадушке, на капусте вырастил, а когда осенью хотел к празднику зарезать, – что-то в этом зайце мне показалось: пожалел. И вот через этого зайца владею теперь ружьем. – Значит, – сказали мы, – не ружье принесло зайца охотнику, а заяц – ружье. – Кроме шуток, – ответил Иван Яковлевич, – истинно так, через этого зайца именно я свое ружье получил. И рассказал нам историю, как заяц Руська у начальника партизанского отряда Кумачева съел сапоги. Было это на переломе войны, когда немцы подходили к Москве, и их артиллерийские снаряды стали так недалеко ложиться от Меринова, что один попал даже в пруд. В это время отряд Кумачева затаился в лесном овраге, а сам начальник, Филат Антонович, пришел ночевать к своему ученику – председателю Ивану Яковлевичу. – Какой же он стал теперь, Кумачев, в партизанском-то виде? – спросили мы с интересом. – А точно такой, как был, – ответил Иван Яковлевич: – рост – колокольня, плечи – косая сажень, ну, глаз, вы знаете, у него один, другой выбило пистоном, одноглазый великан, зато какие сапоги – американские, рыжие, на крючках. И вооружение полное, и притом еще дробовик. «Зачем, – спрашиваю, – еще и дробовик-то носите?» – «А для потехи», – говорит. Вот какой молодец! И годов шестьдесят с хвостиком. Мы подивились. Хозяин опять нам повторил, что мужественный человек свои годы красит, и продолжал свой рассказ о том, как заяц сапоги съел. Случилось это ночью, все уснули в избе, а Руська вышел из-под печи и принялся работать над сапогами начальника. Что он там нашел себе, этот заяц русский, в том месте, где американцы своим способом соединяют голенища с головкой? За целую ночь заяц только и сделал, что начисто отделил голенища от головок. Русский заяц будто захотел понять, как надо шить сапоги на американский манер. Ну, конечно, и на головках и на голенищах тоже выгрыз пятнышки и вокруг сапогов за ночь наложил много орешков. Поутру первая встала Авдотья Ивановна. Как глянула, так и обмерла: на глазах ее заяц кончал сапоги. И какие сапоги! – Иван Яковлевич, – разбудила она мужа, – погляди, заяц что сделал. – Что такое заяц? – спросил спросонья муж. – Сапоги съел, – ответила жена. Открыл глаза спящий – и не верит глазам. А русак шмыг – и под печь. Ужаснулись супруги. Шепчутся меж собой, ахают, тужат. – Чего вы там шепчетесь? – спросил начальник, не открывая глаз. – Я не сплю. – Батюшка, Филат Антоныч, прости нас, беда у нас в доме, такая беда – сказать страшно. – Что? Немцы? – вскочил начальник партизан и схватился за наган. – Какие там немцы – заяц, заяц, родной. Погляди сам. Поглядел начальник своим единственным глазом: головки и голенища лежат отдельно и вокруг пол усыпан заячьими орешками. – Так это заяц мои сапоги съел? – Так точно, батюшка, никто другой – заяц съел сапоги. – Вредная тварь, – сказал начальник. И надел сначала голенища, потом головки, концы же голенищ вмял под края головок. После этого оделся, умылся и зарядил дробовик. – Ну, вызывай своего зайца на расправу. А то он и твои сапоги съест. – Руська, Руська, – позвал хозяин. И как невиноватый, заяц выходит, перебирает губами, глядит кругло, ждет узнать, для чего его вызвали. Партизан в него целится. И чуть бы еще. партизан опустил ружье. – Ты сам убей его, – сказал он, – мне что-то противно в ручного зайца стрелять. После того поклонился хозяйке, поблагодарил, простился и вышел. А ружье так и оставил на столе заряженное, с взведенными курками. – Значит, – сообразил Иван Яковлевич, – надо сейчас зайца убить, а ружье вынести хозяину. Ничего не стоило зайца убить: сидит на месте, ждет и что-то жует. Хозяин прицелился. Вдруг Авдотья Ивановна – бац в зайца с печки валенком. Руська – под печь, а хозяин весь заряд в печь влепил. – Ты баба неглупая, – сказал он. И с ружьем догонять Филата Антоновича. – Убил? – спросил тот. – Слышали? – ответил хозяин. – Вредная тварь в доме, – сказал Филат Антонович, – а жалко чего-то, никогда не было со мной такого на охоте, то ли, может, время такое: сегодня ты зайца, а завтра самого тебя, как зайца. Ну, ладно, убил и убил, больше он у тебя в доме не будет вредить. А ружье сам на память возьми от меня, может быть, и не увидимся, помнить будешь меня, а мне теперь уже не до охоты. Прощай. И ушел. В тот же день немцы пошли в атаку, и полетели у нас из окон стекла со всеми своими наклеенными бумажками с крестиками и в елочку. Все бегут из деревни в лес, кто с чем. – А мы с женой, – рассказывает Иван Яковлевич, – дружно взялись за лопаты: ямы у нас были уже заготовлены, картошку, зерно – все закопали. Утварь хозяйственную тоже зарыли. Кое-что взяли с собой необходимое для жизни в лесу. Со скотиной чудеса вышли, у нас вся скотина – коза да корова. Ну, конечно, скотина по-своему тоже понимает: война. Прижались в углах, трепещут и не хотят выходить. Зовем – не слушают. Пробовали тащить – сопротивляются. А уже не только снаряды рвутся – начинают и пчелки свистеть. Пришлось бросить скотину: самим бы спастись. И только мы со двора – им без людей страшно – они к нам и выходят из ворот: коза вперед, а за ней и корова. Да так вот и пошли в порядке: коза впереди, корова позади, а посреднике заяц любимый. Так пришли мы в партизанский овраг и заняли пустые землянки. Вскоре снаряды и бомбы со всех сторон весь лес нам изломали, мы же сидим ни живы, ни мертвы в своих землянках. Недели две прошло, и мы уже и смысл потеряли и не знаем даже, немцы ли у нас в Меринове или все еще наши держатся. Однажды утром на рассвете глядим, а краем оврага идет наш весь партизанский отряд и впереди Филат Антоныч, весь ободранный, черный лицом, босиком, в одних американских голенищах, и на месте стеклянного глаза дыра. – Живо смывайтесь, – кричат нам, – немцы далеко, деревня цела, идите, очищайте нам землянки! Мы, конечно, радешеньки, живо собрались, идем в прежнем порядке: коза впереди, корова позади, у меня за плечами дареный дробовик, у Авдотьи Ивановны заяц. – Стой, любезный, – дивится Филат Антоныч, – да никак это ты, Руська? И только назвал «Руська», заяц повернул к нему голову и заработал губами. – Я же велел тебе застрелить его, – сказал Кумачев, – и ты мне соврал, что убил? – Не соврал, Филат Антоныч, нет, – ответил я, – ты меня спросил тогда: «Убил?» А я ответил вежливо: «Вы слышали?» И ты мне: «Да, слышал». – Ах, ты, плут, – засмеялся Филат Антоныч. – Нет, – отвечаю, – я не плут, а это вот она, супруга моя, по женскому чувству к домашней скотине валенком в Руську – он шмыг под печь, а я весь заряд ввалил в печь. Посмеялись, тем все и кончилось. После этого рассказа председателя Авдотья Ивановна повеселела и говорит: – Вот ты бранил меня за ружье, что не могла я, баба, понять неоценимую вещь. А Руська? Не кинь я валенком, ты бы, по мужицкому усердию своему, убил бы его. Бабьим умом, а все-таки лучше тебя, мужика, сделала. Ружье неоценимое. Нет, батюшка, ружье – вещь деловая и наживная, а заяц был – и нет. И другого такого Руськи не будет. И никогда на свете такого зайца не было, чтобы охотнику ружье приносил.